Лицом к лицу

ЧАСОВЫХ  ДЕЛ  МАСТЕР

Большой и тучный, волосы длинные, пышные. Брюки и рубашка просторные, мешковатые, на ногах — мягкие тапки. Что-то уютное, домашнее во всей его фигуре. Другие по углам сидели, уткнувшись глазами-лупами  в механизмы, а он принимал в ремонт.

Старичок положил на прилавок часы-ходики с кукушкой.
— Вот. Кукушка не стала выпрыгивать. И не кукует.
Мужчина, тряхнув пышной шевелюрой, быстро и зорко взглянул на часы.
— Такие не ремонтируем, дедушка. Вы обратитесь в мастерскую на Рабоче-Крестьянской.
— А где это?
Я стал объяснять, а мастер, видимо, подумав, что я пришел с дедом — и  клиентов больше нет, крутнулся на одной ноге и пошел по  комнате. Остановился у столика, сказал что-то добродушное работающему мастеру... потом зашагал дальше, мягко ступая, по-медвежьи неуклюже и смешно подпрыгивая, колыхая широченными штанинами, а головой откидывая назад волосы.
Я позвал:
— Посмотрите, пожалуйста.
Он остановился, с некоторым недоумением взглянул на меня и живо засеменил к прилавку.
Я поставил перед ним будильник, сказал, что он упал со стола и теперь убегает часа на три в сутки.
— Сейчас посмотрим, посмо-отрим,  — пропел он задумчиво.
Очень ловко, одним указательным пальцем одну за другой отвинтил с задней крышки головки (они упали на стол), движением отвертки отбросил крышку, сунул в глаз лупу, взял пинцет и уставился внутрь будильника, ковырнул пинцетом...
Мурлыча что-то, кивком головы сбросил лупу в подставленную ладонь, надел крышку и с  прежней  ловкостью, тем же пальцем стал ввинчивать головки.

«Сейчас скажет... придите через недельку — и заломит цену...  рубля три, — подумал я. — Стоит ли возиться с утилем, когда новому цена пятерка?»

Собрав будильник, толстяк стал заводить его, потом вприпрыжку подскочил к большим стенным часам, сияющим лаком и никелем, сверил по ним время, вернулся к окошку и хлопнул будильник передо мной.
— Что? — спросил я.
— Готово.
— Готово?! Сколько с меня?
— Нисколько.
— Почему?
— Ничего не нужно. Вы, наверно, их уронили, — рассеянно, думая о чем-то своем, проговорил он, отвернулся, взял что-то со стола, тут же положил. Ему хотелось двигаться, работать...
Сзади нажимали другие клиенты, и я отошел.

Таким часовой мастер был в советские времена.

НЕМНОГО  О  СЧАСТЬЕ

По радио корреспондентка жизнерадостным голосом рассказывает о хорошем молодом человеке. Здорово работает, самозабвенно выполняет разные общественные поручения. То кому-то квартиру выхлопочет, то поддержит и поможет что-то там внедрить, заступится за незаслуженно обиженного. В общем, известно, что в таких случаях говорится. Давали и ему квартиру, но он отказался: Семенову - нужнее... А сам после всех этих хлопот ехал на далекую окраину города, где в маленькой комнатушке жил с женой и ребенком.
- Но не подумайте, что мой герой какой-то бессеребряник, - бодро продолжала журналистка, - он очень счастлив. У него есть любимая работа, товарищи, которые его уважают... -  И т.д.
Вроде бы все правильно и хорошо. Но почему это ни капли не волнует? - Наоборот, вызывает неприязнь явственно уловимая в голосе неискренность, стандартность. «Занимаетесь болтовней, сами-то живете в Москве, небось - в хоромах, а здесь такое карамельное восхищение счастьем чужих трудных дорог и райских шалашей...» Самое страшное то, что неприязнь к автору, лживо сюсюкающего так сказать по долгу службы, переносится и на сам жизненный факт и ставит его под сомнение.
Я выключил радио, а жена, что-то шившая за столом, сказала:
- Она назвала его бессеребряником... И я вспомнила: у нас на работе старший инженер, Галка Матвеева, у нее отец во время войны был политруком. Звание какое-то немалое имел: то ли майор, то ли капитан... Несколько раз его ранило, легкие ему прострелили. Врачи хотели отправить его домой, но он настоял на своем и остался. Уже когда наши границу перешли, в Германии вели бои и раны у него совсем разболелись, тогда он только демобилизовался. Ему назначили пенсию. Но он отказался. У государства, мол, и так забот много, а я еще смогу работать. Он до войны в обкоме работал - на небольшой должности, инструктором в каком-то отделе, и опять же на эту работу пришел. Они жили - двое детей, он и жена - в старом домике, который от времени покосился, в землю осел, они без конца ремонтировали, стены подпирали бревнами. Но отец никуда не ходил, не просил. Жили они очень бедно. Галка рассказывает, как она пошла на выпускной вечер после седьмого класса: у нее были парусиновые, тряпичные туфли, и с дыркой сбоку. Она подшила латку, подбелила зубным порошком и пошла в школу. Лет десять вот так жили. Потом отец сильно заболел. И раньше побаливал, а тут совсем слег. В больницу положили. Товарищи по работе ходили к нему; потом, когда выписался, домой тоже пришли. Узнали адрес и пришли. И удивились: вы - здесь - живете?! Какая-то женщина с ними, говорит: «Я похлопочу за вас, чтобы вам дали квартиру. Разве можно в таких условиях, да еще больному?..» Мать тут стояла - и заплакала. А отец говорит: «Да вы не беспокойтесь, можно жить, у других есть хуже...» Но женщина добилась ему хорошую квартиру. Отец пожил шесть месяцев и умер.


Примеры высокого трогают до слез. Но только факты самой жизни волнуют, а не комментарии к ним. Да еще, не дай Бог, комментарии коньюктурно-бездушные, деляческие.

СКРОМНЫЙ ПОДАРОК

Из парткома Московского автозавода позвонили народному артисту СССР Сосновскому:
- Иван Семенович, наши рабочие очень любят ваше пение, вы не смогли бы приехать к нам на завод?..
- Подарите машину - приеду и попою, - бодро откликнулся народный артист.
Парткомовец конфузливо положил трубку.
На другой день он позвонил Лемешеву.
- Сергей Яковлевич, добрый день. Вас беспокоят с автозавода, наш коллектив перевыполнил план, вы не смогли бы выступить перед нашими рабочими, порадовать...
- Конечно! С удовольствием! Когда нужно приехать?
- Ну... да хоть завтра, - обрадовался парторг.
- Хорошо. Договорились.
Концерт был в обеденный перерыв, в самом большом цеху, куда набились почти все рабочие завода. Лемешев пел почти час, и все разошлись по своим местам довольные и веселые, хоть не успели пообедать как следует. А певец, тоже разгоряченный, жизнерадостный, в сопровождении начальства, выходит из цеха на территорию завода. Около ворот стоит новенький, светлый, как белоснежный лебедь, «Москвич». Директор завода распахивает дверцу:
- Сергей Яковлевич, в знак нашего уважения и любви к вам, разрешите от имени рабочих вручить вам наш скромный подарок.

НОСТАЛЬГИЯ

Парторг Иван Анисимович ехал на вторую ферму с хорошей вестью. И от этого, и от того, что весь август стояли погожие, сухие дни, в поле и на фермах работа кипела, - настроение у него было благодушное.

Оборвалась лесополоса, машина круто свернула вправо - и глазам открылась широкая, изумрудно-зеленая лощина, а на дне ее вытянулись три новеньких каменных животноводческих корпуса. В лучах заходящего солнца и стены, и свежие шиферные крыши были снежно-белыми, только крупные стекла чуть отливали золотом. Все время, пока приближались к ферме, парторг смотрел вперед, высунувшись из кабины. И когда остановились, не сразу вылез. Мечтательно произнес:
- Какое время настало! Ты смотри - настоящие дворцы строим для скота.

Перед входом в центральное здание на двух столбах стоял большой плакат: полноя розовощекая красавица-доярка (снежно-белый халат, через локоть - ведро) обнимает упитанную, улыбающуюся корову. Иван Анисимович тоже улыбнулся, спрыгнул на землю и легко понес свое большое, тучное тело к входу в центральное здание.
Дойка была в разгаре. Мягко почмокивали электроагрегаты, шипели автопоилки, аппетитно похрустывали силосом коровы. Парторг любил эту горячую рабочую обстановку - с добродушным мычанием животных, с веселыми голосами доярок, с хлебным запахом сочных кормов и молока.
- Здравствуйте, девчата! - пробасил он от двери. И сразу из-за спин коров стали высовываться головы доярок; заулыбались:
- Здравствуйте, Анисимыч! Проходи, коли с добрым словом.
Откуда-то сбоку появился бригадир, маленький, коренастенький, и косолапо, но живо засеменил навстречу.
Парторг шел по длинному проходу, здоровался с каждым отдельно, шутил и с радостью ощущал, что там, где он прошел, остается непринужденное, бодрое настроение. Умел он и любил общаться с людьми.
- Как молочко? - спросил он.
- Та неплохо, - быстро ответил бригадир и вытащил из кармана свернутую напополам тетрадку. - Две тысячи в день сдаем.
- Хорошо! А что-то коровы, вроде бы, не слишком упитанные в зиму идут?
- Та не! Разве ж это худые? Ходят - ляжки трясутся. Вон в пятой бригаде, там действительно кожа да кости. Вы видели. Но молоко из них рекой льется. А мы - кормим, кормим, а молока нету. В чем дело, не поймем, - сокрушенно сказал бригадир.
- Да как же нету? Вы сейчас больше всех в совхозе получаете продукции. Опять в газете про вас писали.
- Та мало все равно.
- Молодцы, молодцы! Я вот по этому поводу и приехал. Хороший для вас разговор.
- Мы-то молодцы, да вот для нас не очень  стараются, - послышался зычный, уверенный женский голос.
- Чем ты недовольна, тетка Дарья?
- Да как же будешь довольная? К нам идут такие ласковые: постарайтесь, девчата! Сделайте, девчата! А как для нас что нужно - ни к кому не достучишься.
- Ну что ж, давайте соберемся, потолкуем... Как у тебя красный уголок, оформлен? - повернулся парторг к бригадиру.
- Все разукрасили, как положено! И библиотекарь приходит, и наши девчата стараются.
- Ну, пойдем... - Тут он оступился на щели, повернул голову к бригадиру: - А вы когда же полами займетесь?
- Та ведь очередь никак до нас не доходит.
- А что сейчас делают плотники?
- В телятнике все возятся. Вторую неделю клетки не могут подправить, да стекла кое-где заменить. Так медленно робят, просто глядеть тошно.
- А ты слышал, как в «Заре» председатель делает? - быстро повернулся Иван Анисимович к бригадиру. Глаза его заискрились. - Только это не рекомендация, ты в случае чего на меня не ссылайся. Просто как анекдот рассказываю... Он покупает ящик водки, расставляет бутылки по коровнику, через каждые пять метров, говорит: «Начинайте стелить полы. Как до бутылки доходите - ваша». В другое время полторы недели понадобилось бы, а тут за полтора дня бухнули!
Бригадир, хрипло рассмеялся, заметил:
- Та вот такая наша психология. Скажут: «Сделай, наряд на двадцать рублей выпишем». Мы подумаем и откажемся. А покажут проклятую бутылку - мигом сделаем.

Парторг не ожидал, что разговор вдруг двинется по такому руслу. В чем дело? То ли действительно серьезные недоработки скопились на ферме, то ли близость зимы так пугает, и от этого троекратно возрастает тревога за «свое хозяйство»; то ли просто привычка: раз уж начали жаловаться начальству, давай все выкладывай до конца, даже преувеличь, прибеднись немножко?.. Одни невразумительно что-то твердили о дровах, об угле, о сене, о том, что не выпросишь у председателя транспорт... Другие, что не дают выходных, не можем съездить в район, в магазин или в больницу. Бородатый дед, никого не слушая, громко возмущался, что в прошлом году за телку-полуторагодовалку при сдаче платили девяносто копеек за килограм, а теперь семьдесят две копейки, что зоотехник что-то пообещал, да и председатель колхоза тоже не так сделал... Иван Анисимович попытался было возразить, что хозяйчственные вопросы вполне можно решить и с бригадиром, и с зоотехником, а он приехал по другому делу... но понял, что другого дела уже не получится, а этим он тоже обязан заниматься. И он, прислушиваясь к спору, возражал:
- Товарищи, вам же в бригаду целый месяц возили дрова.
- А! Дубовые. Их не расколешь.
- А где же только березовых взять? Я себе тоже дубовых завез, пилю и колю; и многие, я знаю, дубовыми топят.
Поднялась тетка Дарья, женщина крупная, волевая. Все уважительно замолчали.
- Ленин что говорил? - решительно начала она. - Что надо заботиться о людях. А почему о нас не заботятся? Мы за колхоз болеем, а до нас дела нет. Чем я зимой буду свою корову кормить - подумал об этом кто?
- Тебе же выделили участок под покос, Дарья Михайловна. И хороший, в пойме.
- А когда б я его скосила? С зари до зари на ферме, еле успеваю дома сготовить да прибрать. Хороший председатель скосил бы да развез сено по домам.
- О себе, небось, начальство уже успело позаботиться, - с ехидцей бросил все тот же бородатый дед.

Иван Анисимович резко вскинул голову и нахмурился. Он не говорил больше ни слова. Полчаса еще что-то кричали, доказывали - он почти ничего не слышал. «Отчего такое мнение о «начальстве»? - думал он.  Стараешься себе все в последнюю очередь, постоянно спрашиваешь у людей: что еще нужно? чем помочь? Жена просит транспорт - не для себя, для школы, - посылаю к председателю: узнай, есть ли свободная машина? Работаешь не меньше каждого из них, а зарплата далеко не больше ихней - и они отлично знают это. И все-таки почему-то считают не зазорным упрекнуть походя, лишь бы задеть: вы только о себе, все для себя...»

- Ну хорошо, товарищи, - чуть сухо сказал он. - На этом закончим. Завтра доложу председателю и все ваши заботы обсудим.
Иван Анисимович решительно поднялся. И все дружно встали, довольные, что поговорили, весело перекликаясь, двигая лавками, направились к выходу. Тетка Дарья подошла к парторгу, громко спросила:
- Ну, а ты о чем хотел с нами беседу вести, Иван Анисимович?
- Да уже поздно, Дарья Михайловна. А точнее - рано еще.
- Это как - рано? - не поняла она. - Нет, ты подожди, не игнорируй вопрос.

Парторг ничего больше не сказал. Они вышли на улицу. Уже стемнело. Из хутора почти не доносилось ни звука - было время ужина, и молодежь не вышла еще на улицу. Парторг вдруг энергично повернулся к тетке Дарье:
- Ну, Дарья Михайловна, пошли, покормишь меня. Весь день ездил по бригадам, еще и не обедал. Шофер тут к родственникам забежал, поужинает, а мне не к кому.
- Да пошли, милости прошу. Разве ж можно голодному быть? - она быстро и твердо зашагала вперед.
- Мужик твой не ушел еще на пенсию?
- Да проводили его в прошлом месяце, но все равно так и пропадает в мастерской... Ты скажи, Иван Анисимович, председателю, нам нужно еще плотников добавить. Крыша-то в коровнике кой-где дырявая, ты сам видел, полы надо перебирать, кормушки подправить. Дожди пойдут, ведь ничего тогда как следует не сделают.
- А ты что ж на собрании не высказала этого?!
Она посмотрела на него:
- Да не успела...
- Вот так: все успели, а до этого ни голова ни руки не дошли!

Они остановились  у калитки, возле которой сидели на лавке двое здоровых, бронзоволицых парней. Они лениво смотрели на подошедших. Рядом с ними на лавке плясала «Спидола».
- Ну, вы чего? - спросила Дарья.
- Да в клуб сейчас пойдем.
- Поужинали?
- Ну.
- А отец дома?
- Не. Пошел к дяде Егору.
Парторг поздоровался, вошел вслед за теткой Дарьей во двор, спросил:
- А что это за богатыри сидят?
- Да дети мои.
Он обернулся, снова посмотрел, но ничего не сказал.

Двор был просторный, весь обставленный постройками: справа широкоий дом, слева несколько сараев, в глубине двора чернел высокий стог сена, а за ним круто вставал темный сад. На базке перед одним из сараев стояла корова; сытно облизываясь, она смотрела на хозяйку добрыми, любящими глазами.
- Телка напоили? - крикнула тетка Дарья.
- Да-а, - донеслось с лавки.
- Свиньям давали?
- Давно.
- Курятник закрыли?
- Закрыли.
- Ну, Иван Анисимович, вот умывальник, мой руки, если хочешь, да заходи в хату. Я сейчас быстро соберу.
- Проходи, проходи, извини, если что не так, чем богаты, тем и рады, готовить уже не успею, что с обеда осталось.

 Стол уже был весь заставлен: посреди возвышался большой черный чугун, около него наполненная борщом тарелка, глубокоя сковорода, из которой выглядывал румяный гусиный бок, большая алюминиевая чашка, в которой горкой лежали яркокрасные пузатые помидоры, в другой чашке - сложенные вчетверо, политые сметаной, высокой стопкой - блины, в пластмассовой вазе - яйца, круглый каравай хлеба, наполовину порезанный на куски, лежал прямо на столе, а около чугуна приютился маленькй граненый графинчик с розовой жидкостью.
- Ну, ты чего встал, проходи, садись! - грубовато подтолкнула тетка Дарья.
В это время с улицы донесся сигнал машины: шофер подъехал и вызывал парторга.
- Дарья Михайловна, ты меня извини. Ну-ка, поедем со мной. Мы вернемся назад, быстро, через полчаса, пусть все лежит, накрой газетой. Я прошу.
Она удивленно пошла за ним.

... У него тоже был большой двор, но был он почти пуст: в глубине молоденькие деревца, около дома цветник, на всем остальном дикая яркая зелень, да еще в самом дальнем углу маленькая постройка - туалет.
В это время на крыльцо вышла невысокого роста стройная женщина.
- Принимай гостью, Настя. Вот приехала тетка Дарья посмотреть, как мы живем. И покорми нас чем-нибудь.
- Здравствуйте, Дарья Михайловна. Проходите. Только я не подготовилась к встрече такой знаменитой гостьи. Постным супом неудобно и угощать.
- А почему же постным? - спросила тетка Дарья, солидно усаживаясь за стол.
- Да на складе нет сейчас мяса, а просить в столовой Иван Анисимович не разрешает.
- Да что ж он не разрешает? - повернулась гостья к парторгу. - В своем же хозяйстве! Каких-то килограммов пять... Завтра мы колем кабана, я уж пришлю вам ляжку.
- Если можно, пожалуйста. Мы заплатим.
- Какие там платы, это в подарок... Да ладно уж, суп не наливай, - сказала она, видя, как женщина расставляет на столе тарелки. - Только скатерть свежую вон забрызгала.
- Но вот чай я могу с удовольствием предложить, - сказала женщина. - Очень вкусный - с лимоном и клубничным джемом. В магазин сегодня привезли и компоты, и конфитюры, и конфеты разных сортов...
- Я бы вас к себе пригласила на ужин...
- Да вы не беспокойтесь, Дарья Михайловна. И поздно уже.
- Да у меня тоже сейчас ничего доброго нет. А вот завтра - милости прошу. Такое жаркое приготовлю! Пирогов напеку. И к закуске кое-что найдется... А ты меня наказал, Иван Анисимович, - повернулась она к парторгу. - Это за то, что наговорили мы тебе черт знает что.
- Да, такого я не ожидал от вас.
- Слушай, так зачем ты все-таки приезжал к нам? - спросила тетка Дарья.
- Да так, - ответил он будничным тоном. - Хотел объявить вам о присвоении вашей ферме звания «Коллектива коммунистического труда».
Она остолбенело раскрыла глаза:
- Так что ж ты не сказал?!
- А вот почему - как ты сама об этом думаешь?
- Иван Анисимович, да это все по глупости, не знаю, что на нас нашло. На живого человека никогда ведь не угодишь. Чем больше нам  делают, тем больше хочется. Действительно, собственнические интересы. Но и за общественные мы, дай бог, как болеем. Председатель уже боится к нам и показываться - такие мы ему головомойки устраиваем и за корма, и за коровники неотремонтированные.
Конечно, он чувствовал, что они во многом правы. «Не рано я приехал со своим предложением, - думал он, - а наооборот, слишком поздно. Давно бы уже надо было повнимательней взглянуть на того, кто с тобой рядом, а не так, впопыхах. Знаем только одно требование: план да план. А что в душе у человека, чем он живет - недосуг узнать. Надо работать не с коровами, а с людьми. Тогда они все отдатут, на что способны. Они работящие, хорошие люди, но еще не готовы жить общественно, по-коммунистически. В этом и мое упущение. Чтобы с них требовать, надо и для них все делать. чтобы на производстве они были спокойны за свой тыл, за свой дом, семью...»

Но вслух он сказал:
- А от тебя я такого меньше всего ожидал, тетка Дарья. У самой два таких богатыря, а просишь, как какая-нибудь одинокая старушка-пенсионерка, чтоб ей накосили и привезли домой.
- Да ты уж меня больше не стыди, Иван Анисимович, я и так все поняла. Ты приезжай к нам завтра, по-другому будет разговор.
- Нет, Дарья Михайловна, не созрели вы пока («Да и мы тоже», - про себя подумал он.), подождем немного. Я ведь считал: раз здорово трудятся, значит, сознательные. А оказывается, воспитывать, да воспитывать вас еще нужно. («И нас тоже!»)
- Вот ведь как лицом в грязь мы перед тобой пали... А все-таки не такие уж мы несознательные, Иван Анисимович. И сам это отлично знаешь. Просто пристыдить хорошенько хочешь. Правда ведь? Ну вот... Ну, ладно, спасибо хозяйке за чай, а хозяину за урок... домой пора. А то уехала так скоро, дети удивились, и мужик, наверно, не поймет, в чем дело. А завтра мы вас ждем к себе. Иван Анисимович, Настя - обязательно приезжайте.

Вышли из дома. Попрощались.
- Машина стоит. А шофер не убежал куда? - сказала тетка Дарья.
Она энергично пошла по дорожке к калитке и крикнула:
- Семен! Давай поехали.

МИМОЛЕТНЫЕ ВИДЕНИЯ

Тюльпаны

Ранней весной директор совхоза вез корреспондента по полям.. Далеко справа показался «Беларусь», бешенно виляя, он мчался по коричневой, почти шоколадной зяби, курчавившейся легким, теплым дымком, на пересечение с «Волгой».
- Пьяный, стервец, - буркнул директор, притормаживая.
«Беларусь» под носом машины проскочил дорогу, мелькнуло в кабине молодое, курносое лицо, озорная улыбка - и трактор помчался по левой стороне пашни, все также безобразно петляя.
- Узнаю у агронома фамилию этого лихача, я ему нахлобучку устрою, - в сердцах сказал директор, раздосадованный больше всего тем, что свидетелем этого конфузливого инцидента оказался корреспондент.
Воспользовавшись остановкой, они вылезли из машины, подошли к краю пашни. Далеко во все концы раскинулось тяжелое, плодородное покрывало. А по коричневому фону были разбросаны маленькие красные огоньки. Они пригляделись: тюльпаны. На тоненьких стебельках покачивались, излучая волшебный свет, нежные чашечки. И, огибая их, пролегал извилистый колесный след.
К ним одновременно пришла догадка: так вот почему тракторист петлял - как лыжник на слаломе, он объезжал эти живые, трепетные препятствия.
Но корреспонденту не хотелось  вслух высказывать свою догадку, этим как бы упрекая директора в несправедливости, невыдержанности; а директору не хотелось заострять внимания на случайном мелком инциденте, и, отвлекая мысли на другую тему, он мечтательно проговорил:
- Смотри, какая чудесная нынче весна!
Солнце словно растворилось в теплом воздухе, удивительная тишина стояла на земле, только чуть позванивал ветерок, покачивая дивной формы и красоты алые изваяния; нежно распушились по голубому небу облачка, и, не сдерживая своей  радости, со всех стороно, на разные голоса перекликались птицы.
Хорошо было жить на свете.

Шутка

Поздним вечером с фермы возвращался молоковоз, на нем гроздьями висели доярки и скотники. И вдруг посреди дороги в свете фар выросла громадная фигура известного всему району своей строгостью инспектора ГАИ дяди Леши. Он стоял, словно монолит, расставив ноги, руки за спиной. Наконец поднял одну руку и властно указал пальцем перед собой: остановись.
Шофер Колька осадил своего коня, высунул голову из кабины и, скаля зубы, прокричал:
- Дядь Леш, да куды ж я тебя посажу?! Все места заняты.
Тот только крякнул и стоял с минуту, ошеломленный. Потом медленно  и угрюмо пошел вокруг машины:
- Слазьте, слазьте...
Пассажиры сспались, как мухи с пирога. А он вдруг рявкнул:
- Езжай!
Колька остолбенело взглянул на инспектора, а потом - скорей, скорей - наддал газу.
-Дядь Леш, как же ты отпустил его, права не отобрал? - спрашивали у него потом.
Он насупился, помолчал, затем ответил с добродушной усмешкой:
- Да больно шутка его понравилась.

Полный колос

Был старичок - ходил, грудь колесом, ноги широко раскидывая, голову всегда вверх. Умел важно обо всем говорить: и о международном положении, и экономических задачах, и о стиле руководства... Внешне такой значительный. А внутри - ничего.
Ставили его и бригадиром на ферму, и учетчиком в поле, и секретарем сельсовета... Слов много, а дела нет.
А он всегда такой бравый, не сомневающийся в себе.
А управляющий отделением - напротив, невзрачный был на вид, но очень хозяйственный и деловой. Ходил, все в ноги смотрел, опустит голову - словно что-то ищет там, в земле, или глубоко задумался.
Старик ему говорит:
- Алексей Иванович, ты вот моложе меня, а голова у тебя всегда вниз опущена. А я вот как! - И встал монументально: грудь колесом, голову вверх.
Управляющий задумчиво посмотрел на него, сразу и не понял, о чем тот. Наконец, отвечает:
- Захарыч! Полный колос куда клонится? К земле. А пустой все вверх торчит.
Дед не ожидал такого, обиделся.

Без аппетита

- Да не хочу я, сват. Я обедал... Ну, выпью чайку.
Через час хозяин хитро говорит:
- Не хотел, сват, а восемь стаканов! А если бы хотел?

Единогласно

Представитель из района проводит в колхозе собрание.
- Вношу предложение: у тех колхозников, которые не выработали нормы трудодней, обрезать огороды. Кто за? (Молчание) Кто против? (Опять ни одной руки) Единогласно!


По ту сторону занавеса

Мы готовим сцену к концерту, а в это время в зале, по ту сторону занавеса, идет совхозное комсомольское собрание. Присутствует инструктор райкома комсомола.
Кто-то подает умные замечания. Низкий приятный голос. Потом он выступает: логично, горячо. Наверно, инструктор райкома. Приводит примеры из жизни совхоза, называет фамилии. Молодец, хорошо знает каждое хозяйство в районе, его людей.
За ним выступает другой парень.
- Вот здесь кричали, - начинает он неприятным тенорком. Говорит полуграмотно, грубо. В его речи мелькают слова: ваш секретарь... у нас в райкоме... Ага, оказывается, это и есть инструктор, а тот, первый - секретарь комсомольской организации совхоза.
...Все еще не по уму иногда распределены ступеньки служебной лестницы.

В  МАЙСКОЕ УТРО

Эту  историю пятьдесят лет назад рассказала мне Иветта Михайловна Шабунина (Гамазова).

Судебно-медицинский эксперт  Александр Кальчугин сидел за столом и, с трудом сдерживая волнение, рассматривал фотографию девушки. Большие девичьи глаза смотрели на него с лукавой усмешкой, вызывая горячее чувство досады и боли. Как могло случиться, что наивная девочка, которая с обожанием слушала его рассказы о судебной экспертизе и к  которой он относился со взрослой снисходительностью, вдруг превратилась в красивое, загадочное, недоступное существо?

Александр бросил фотографию на стол и торопливо заходил по комнате. Около окна в накинутом на плече платке сидела Варвара Павловна, мать Александра. Она склонилась над книгой, но уже несколько минут не переворачивала страницу, искоса следила за сыном, не решаясь заговорить.
Саша остановился перед ней.
— Я не могу так больше, мама!  Поговори, пожалуйста, с Фаридой Александровной.
Варавара Павловна подняла глаза на сына и кивнула головой:
— Хорошо, Саша, но не нужно так волноваться.

...Майским воскресным утром они отправились на окраину города.
У подножья горы, утопая в зелени, расположился небольшой деревянный домик. По тенистой аллее они направились к нему. Таинственная тишина окутала сад, лишь откуда-то из глубины слышался звонкий девичий голос. Александр вздрогнул, узнав ее голос.
На террасу вышла Фарида Александровна. Ответив на  приветствие, она пригласила гостей в дом.
— А где же Танечка? — спросил Александр, с трудом сдерживая волнение.
— Подождите минуту, я её позову. Танюша! — крикнула Фарида Александровна.
Голос в глубине сада смолк, и через минутку на аллейку выпорхнула стройная девушка, босая, в нежном розовом платье.
— Что, мамочка? — звонко спросила она, но тут же смутилась, увидев гостей, склонила головку и негромко сказала: — Здравствуйте.
— Танюша, — попросила мама, — побудь, пожалуйста, с Сашей.
— Мамочка, я не хочу сидеть  в комнате.
— Таня... — строго сказала мама.
Девушка сжала губы и, заложив назад руки и потупив головку, шагнула на террасу.

Варвара Павловна  и  Фарида Александровна прошли в спальню. Фарида Александровна усадила гостью на стул. Спросив о здоровье, Варвара Павлона затем неуверенно начала:
— Мне как-то неудобно говорить об этом, но дело в том, Фарида Александровна, что мой сын любит вашу Танечку, и если бы вы согласились на их брак... Надо как-то решительно покончить с этим.
Фарида Александровна помолчала несколько минут, потом сказала:
— Ваш сын, Варвара Павловна, взрослый человек, почти мужчина, у него своя дорога в жизни... А Танюша совсем еще девочка, она заканчивает только десятый класс, ей нужно учиться.

А Танечка и Александр  в это время были в зале. Танечка сидела на диване, сложив между колен руки и склонив на бок головку. Александр был рядом, он не решался говорить и не знал, куда деть свои большие ручищи.
— Видите ли, Танечка,  — наконец начал он. — Дело в том, что у меня кончается отпуск, и я уезжаю на работу. Я хотел бы... Видите ли, моя работа скоро снова увлечет меня, я хотел бы, чтобы не я один переживал романтику моей профессии, этой интересной и опасной профессии, требующей от человека не только знаний, но даже здоровья и жизни.. Вот посмотрите, пожалуйста. — И он положил ей на колено фотографию своей ноги, простреленной им самим же для какого-то эксперимента.
— Ой, какая гадость! — вскрикнула Танечка и, вскочив с  дивана, подбежала к окну. Осторожно обняв ладонями пушистый красный цветок, она прикоснулась к нему розовыми губками.
Потом растворила окно, ветер пахнул, заставил её на миг зажмуриться. Нежное розовое платье затрепетало и прильнуло к её телу, будто упиваясь её молодостью.
Деревья абрикоса протянули к окну белые в цветах ветви, снежная гора голубела вдали, и молочные облака на её вершине будто присели отдохнуть перед дальней дорогой.
— Я люблю путешествовать, — прошептала Танечка. — Мы с мужем будем много путешествовать.
— А у меня профессия такая, мне приходится много ездить! — донесся до неё горячий шопот, и она почувтвовала прикосновение чего-то мягкого и теплого. Она склонила головку и увидела на своем плече его пухлую волосатую руку.
— Ой, — вскрикнула она и выскочила из комнаты.

Напевая, она пересекла  сад, пролезла через щель в заборе, пробежала пеструю в цветах полянку и остановилась перед горной речкой. Пенистая голубая вода бурлила, с грохотом разбиваясь о круглый камень недалеко от берега, и фонтаны брызг радугой искрились на солнце.
Она вспрыгнула на камень, уселась на него и опустила ноги в холодную прозрачную воду. Светилось песчаное дно, неуклюже переваливались в глубине круглые гладкие камни. Она представила, как по берегу скачет юный джигит, красивый и стройный, подхватывает её на лету и, прижимая к груди, мчится, мчится... Она закрыла глаза, но вдруг ей показалось будто снова что-то прикоснулось к её плечу, а к лицу протянулась пухлая, волосатая рука. Танечка вскрикнула, выпрыгнула на берег, наклонилась, сорвала крупную черную ягоду ежевики, сломила веточку и, помахивая ею, напевая что-то, побежала вдоль берега.

Бушевал прозрачный поток, струился алмазный воздух, звенел девичий голос, улыбалось ласковое солнце — и всё это в майское утро дышало вечной, пленительной молодостью