Лицом к лицу

 
МАТЬ СОЛДАТА   

Фашистский самолет подстерег ее мужа, когда он выезжал на машине из леса. Он подвозил снаряды на передовую. Немец стал бомбить, снаряды в кузове взорвались... Евдокия Степановна много видела взрывов - и вблизи, и далеко. И каждую ночь ей представлялось, как летит бомба на ее Ваню, и она в ужасе просыпалась.

И дочка Стеша: шла с завода, началась бомбежка. Стеша немножечко не добежала до двора...

И остался один Коля. Он работал в Москве, инженером на заводе. У него была бронь. А потом Коля прислал письмо: «Мама, я ухожу на войну защишать Родину».
Была большая семья, и за какой-то год остался один у матери. И поехала она в Москву, повидать своего младшенького.

Сколько же было беженцев на дорогах! В пыли, под дождем, и детишки, и пожилые - господи, пол Росссии поднялось со своих мест! Шли и шли неизвестно куда. Однажды их поезд бомбили, они проскочили, а сзади слышались взрывы, и там, где были целые толпы людей, теперь до самого неба стояли дым и черная пыль.
А сколько раненых - она никогда не могла представить, что может быть столько. Забиты ими все станции, и полные поезда шли навстречу. В вагонах и на открытых площадках забинтованные головы, подвязанные руки или вся грудь замотана грязными забуревшими бинтами. Сколько же покалечено людей и сколько убито...

Смотрела Евдокия Семеновна на эти вагоны - а вдруг мелькнет лицо Коли?

Ближе к Москве поезд несколько раз останавливался, а их обгоняли поезда с солдатами, пушками - ехали защищать Москву. А однажды далеко в степи они с радостью увидели много танков. Грозные железные машины, взрыхляя землю, шли навстречу врагу. Поднялась богатырская сила на Руси!

Поезд пришел в столицу рано утром. Темно, на улицах никого , жутко. А в небе - она не могла понять, что это такое - большие черные пузыри. Это были аэростаты. Немец находился еще близко, стервятники летали почти каждый день.
Она шла наугад. И спросить было не у кого.  Вдруг из темноты подъезда вышли двое, в фуфайках, но с винтовками.
- Пропуск!
А у нее нет пропуска, только справка от НКВД, что она едет в Москву.
- Я из Сталинграда, ищу сына, - робко заговорила она.

Подсвечивая фонариком, они внимательно рассмотрели паспорт, потом справку.
- Все в порядке, мать, - сказал один из них. И спросил озабоченно:
- Как в Сталинграде? Не ушли люди из города?
Она рассказала. Они объяснили, по какой дороге ей идти, и она пошла.

И еще два раза ее останавливали, на этот раз милиционеры. Она им тоже все рассказала и хотела спросить то, о чем всю дорогу думала: «Скажите, вот у меня всех убило, только один сынок - могут мне его оставить?»
Но они были хмурые, очень занятые, и она так и не спросила.
Пришла в общежитие. У Коли там была комната, его премировали, он ей писал об этом.
- А живет здесь Мамешин Николай Иванович?
Девочка, которая была за дежурную, убежала, предварительно несколько раз обернувшись на Евдокию Степановну, словно не решаясь оставить пост.

Пришла пожилая женщина, одетая в темный толстый халат и вальнушки, хотя было не очень холодно.
- А вы кто будете? - спросила она.
- Я его мать. 
- А он три дня назад уехал в воинскую часть. Ключ он мне оставил. Вам открыть его комнату?
- Откройте, пожалуйста. Я хочу посмотреть.
Комендант распахнула дверь и ушла. А Евдокия Степановна вдруг почувствовала, что не может ступить ни шагу, ноги сделались словно ватные, вернее, совсем не чувствовала их, как будто их не было вовсе...

С трудом добрела до кровати, села. Жадно оглядела глазами стол, подоконник, кровать: она искала письмо... Почему же он не написал?
В комнате было чисто, Коля всегда был аккуратный. На вешалке плащ и шляпа - в них он приезжал домой в последний раз два года назад.
На кровати лежал раскрытый чемодан. В нем все было аккуратно сложено. А сверху рубашка в клетку: они с отцом подарили ее сыну на день рождения.
Она тяжело вздохнула: где же ты теперь, Коленька? Увижу ли я тебя?

...Было уже утро, но народу на улицах почти никого, и трамвай совсем пустой. Многие нижние окна домов заложены мешками с песком или забиты досками, улицы в разных местах перегорожены тяжелыми железными «ежами», кое-где стояли пушки, и около них молча прохаживались солдаты. От всего этого делалось сурово, тревожно на душе.
Евдокия Степановна приехала к своей родственнице, Татьяне Андреевне. Та ей сказала:
- А я Колю проводила на вокзал.
- А куда ты его проводила, по какой дороге он поехал? - радостно подхватила Евдокия Степановна. - И я поеду за ним.
- Да как же ты поедешь, адреса ведь нет.
- А где военные, там и найду.
- Их посадили в поезд на Киевском вокзале. Он сказал, что в семидесяти верстах будет от Москвы.
Евдокия Степановна помолчала, потом спросила затаенно:
- А могут мне вернуть Колю, раз он у меня один остался?
Татьяна Андреевна посоветовала:
- Ты пойди к Калинину. Может, он разрешит.
- Ладно, вот повидаюсь с Колей и пойду просить Калинина. Может быть, его отпустят, и мы вместе поедем домой.

Пошла она на Киевский вокзал, села в поезд, да поехала.
В темноте где-то остановились, сказали, что дальше поезд не пойдет. В вагоне было много людей, и все куда-то сразу разбежались. Вышла Евдокия Степановна на дорогу. Ничего не видно, идет, сама не знает куда. Наткнулась на проволоку, перелезла через нее, под ногами трещит стекло, наверно, она попала в парники.

Впереди брешут собаки.
Вдруг из темноты выплыла фигура в длинном плаще, а косынкой закрыто почти все лицо.
- Тетенька, возьми меня с собой, - попросила Евдокия Степановна.
- А вам куда? - поинтересовалась незнакомка молодым голосом.
- Да где-то военные, сына ищу.
- Ну, пойдемте.
Прошли они километра два. Начало светать. Ветер дул холодный, Евдокия Степановна в тонком пальтишке, озябла вся. Подошли к какому-то вагончику, часовой стоит и много-много машин. Женщина показала пропуск и пошла. А Евдокия Степановна осталась, дрожит от холода.
Часовой говорит:- Зайдите за вагончик, там нет ветра.
Она зашла, постояла, попрыгала, согреваясь, потом неожиданно для себя оказалась  на твердой дороге посреди леса и пошла по ней. Шла, шла в полутьме, и вдруг сразу поляна.

Стояли финские домики. Она вышла, на площадке солдаты делают зарядку.
Один высокий, голый по пояс, с черным чубом и веселыми глазами, спрашивает:
- Ты к кому, мамаша, пришла? Сюда ведь не пускают посторонних.
Евдокия Степановна виновато говорит:
- Я приехала из Сталинграда, ищу сына. - И заплакала.
- Ну, идите в штаб, вон в том доме, там спросите.
Зашла она в большую комнату, в ней полно офицеров, какие-то аппараты и телефоны. Она говорит:
- Я приехала из Сталинграда, нет ли у вас моего сына, Мамешина Николая Ивановича?
Они посмотрели в журнал:
- Как же, есть. В шестом бараке он.
Она так обрадовалась. Идет, а ребята все еще зарядку делают. Смотрят на нее и улыбаются.
Шестой барак был с краю. По крыльцу гулял солдат, маленький, но такой широкий и крепкий, как дубок-богатырек. Спрашивает:
- Мамаша, зачем ты сюда зашла?
Она говорит:
- А Николай Иванович Мамешин здесь?
- Здесь.
- А я его мать.
В это время из дома вышел какой-то офицер, высокий, подтянутый. Евдокия Степановна ахнула:
- Коленька!.. А я тебя сразу не узнала.
- Мама! Как ты сюда попала? - и с удивлением, и с испугом спросил он.
А солдат, дубок-богатырек, засмеялся и говорит:
- Ну, ладно, приглашайте мать в хату, товарищ лейтенант, смотрите, как она замерзла.
Евдокия Степановна не могла ноги сдвинуть, то ли от усталости, то ли от волнения. Сын взял ее под руку и осторожно повел.
Зашли они в комнату. Много кроватей, а людей никого. Сели к столу, Евдокия Степановна смотрит на своего Коленьку и все никак не может поверить, что нашла его, и не может к нему привыкнуть, в военнойформе.
Он опять спрашивает:
- Мама, откуда ты взялась? Как ты меня нашла?
- Да села на поезд и приехала.
- А как дома? Что со Сталинградом?
- Разбили все, Коля, все сгорело. Наша хатка цела, только коридор свалило. Каждый день бомбят. И чего только не кидают: и бомбы, и бочки, и передки с этих, с телег, и рельсы. Так все гремит и воет - господи! - аж волосы дыбом становятся... А отца убило на передовой. И Стешу, дочку, тоже бомбой, около дома, - почти механически повторяла она.

Сцепленные их руки лежали на столе; мать и сын смотрели друг другу в глаза и говорили взглядами не меньше, чем словами. Только год прошел, а сколько изменений находили друг в друге! Мать такая статная, жизнерадостная всегда, а теперь словно и ростом ниже стала, и на лице закаменелось тревожно-озабоченное выражение, и пышные,  каштаново-шоколадные волосы слежались, посерели...  И Евдокия Степановна смотрела на сыночка и с щемящей нежностью отмечала в нем следы пережитого. Похудел и еще больше стал похож на мальчика, губы суров сжимались, и взгляд становился не по возрасту жестким, когда спрашивал о доме, говорил о немцах...
- Коля, а как же Москва, не отдадите?
- Нет, конечно,мама!
- Да ведь в двенадцати верстах, говорят, немцы были.
- Ну и что ж! Раз удержали, теперь ни шагу дальше не пустим. А скоро так по нему долбанем, что покатится назад.
Он погладил ее руку, озабоченно спросил:
- Мама, а ты куда же теперь?
- Домой, сынок.
- Оставайся в Москве, живи в моей комнате. К кому ты теперь поедешь? Может быть, уже и немцы в нашем доме.
- Нет, Коля, поеду в Сталинград!
Вошел тот часовой, дубок-богатырек, что дежурил на крыльце, говорит:
- Мамешин, вы что же мать не покормите? Она с дороги.
- Спасибо вам за вашу заботу, - поблагодарила Евдокия Степановна.
Коля вскочил с кровати:
- Да, мама, как же я забыл!
- Я не хочу кушать, вот только бы горячего чаю.
Столовая была в соседнем доме. Там обедали солдаты. Они заулыбались, обратились к Коле:
- Ставь, лейтенант, на довольствие мать. Ну и мамаша! Молодец!
- Оставайся, мать, с нами. Скоро попрем немца!
А около печки Евдокия Степановна увидела ту женщину, которая привела ее сюда.
Коля принес полную тарелку щей, две котлеты, два стакана чая. Поела она, и так потянуло ее в сон, легла бы тут же, прямо на полу, да и уснула.
Она трудно поднялась, поклонилась бойцам, сказала:
-Спасибо, вам, сынки. Не отдавайте нашу Москву фашистам.

Коля проводил ее до того вагончика, где она встретилась с часовым.
- Мама, я переживаю за тебя, как ты доберешься  до Москвы и как поедешь потом домой? Останься пока в Москве.
- Сынок, ты не волнуйся. Береги себя. - Она никак не могла сказать, что собиралась идти к Калинину, просить за последнего сынка.
- Мама, - вдруг сказал он, - нас на днях отправляют в Сталинград. Там будут крепкие бои.
- Коленька! - обрадовалась она. - А я буду тебя ждять.
Поцеловала на его и пошла, пошла и пошла, не оглядываясь, по дороге к станции.

Девять дней добиралась до дому. Поезд и бомбили, и стоял он по многу часов то на вокзалах, то прямо в степи. Была она в вагоне совсем одна, еще проводник.
Они пили вместе чай. Он все спрашивал:
- Тетя, куда вы едете? В Сталинграде, может быть, уже немцы. Да и нас могут разбомбить в любое время.
Он был молоденький, лет шестнадцати, худенький и горбатенький. На нем чистая белая рубашка, жиденькие длинные влосы почти до плеч, а глаза мягкие, добрые.
- Сынок, тебя же тоже могут убить, а ты еще и не пожил. Как тебя приняли на такую работу?!
- А я маму заменяю. Она заболела и попросила начальство, чтобы я поработал  за нее.
Он помолчал, а потом вдруг сказал:
- Она умерла на прошлой неделе. А я никому не говорю, потому что меня тогда снимут с поезда.

Их не довезли до города верст семь, высадили всех перед Гумраком - где-то впереди уже были немцы. Со стороны тракторного завда и «Красного Октября» доносились взрывы и стрельба, во многих местах виделись пожары. Дым клубился по земле, было трудно дышать. Глубокой ночью по глухим, безлюдным улицам добралась она до дому. Холодно, сиротливо. Не стала зажигать печку. Побросала на кровать все, какие нашлись одеяла и пальто, забралась под них и уснула.
Улица, где был ее домик, оказалась в нейтральной зоне; за железнодорожным полотном - немцы, у Волги - наши. Пролетали туда-сюда над ней снаряды и пули. Иногда  слышалась перестрелка и крики: то немцы пытались наступать, то наши бросались в атаку. А иногда земля по нескольку часов кряду дрожала, билась, словно в конвульсиях: немцы беспощадно бомбили.

Однажды, уже под утро, она услышала, как что-то загремело во дворе, словно забор повалился. Подошла осторожно к окну и обмерла: две лошади по двору ходят, на них немцы. Они о чем-то громко говорили, посмеивались. Один подъехал к крыльцу, постучал палкой в дверь. Она отодвинулась от окна и дрожала в страхе. А когда снова выглянула, увидела: лошади уткнулись мордами в бочки и пьют воду. Евдокия Степановна три недели с таким трудом натаскивала ее про запас.
Утром встала, нашла в сарае лом, поддела под одну бочку, потом под другую, еле опрокинула их.
А еще через несколько дней, тоже ночью, только под утро, снова постучались в окно - негромко и осторожно. Светил месяц, и хорошо были видны двое мужчин в фуфайках и пилотках. Один высокий, с рюкзаком за спиной, небольшим, но, наверное, тяжелым, потому что мужчина придерживал его снизу и подталкивал, при этом оглядывался по сторонам. Другой низенький, коренастый, с автоматом на груди, осторожно скреб в окно.
Она приоткрыла форточку:
- Вам кого, ребята?
- Мать, не бойся, мы свои, солдаты мы, - ответил молодым голосом маленький, с автоматом. - Нам нужно к Красным казармама пройти - как незаметно? Оврагом можно?
- Да, ребята, идите оврагом, там темно и кусты, вас не заметят немцы. До железной дороги дойдете, будет насыпь. Но на дне широкая труба, через нее проберетесь...
- Спасибо, мать.
Второй мужчина спросил негромким хрипловатым голосом:
- Мамаша, у вас водички не найдется?
- Да заходите, сынки, что же я вас за окном держу!
Она не стала зажигать лампу - луна немного светила сквозь стекло. Высокий осторожно снял с себя рюкзак и тяжело опустил его на пол. Мужчина был лет сорока, с худощавым, усталым лицом.
- Ребята, может, вам чай скипятить? Только у меня одни сухари остались, ничего больше нет.
- Мать, не беспокойся, мы сытые! - Маленький достал из кармана брюк сверточек, положил на стол: - Кусочек шоколада - чай попьете.
Сташий неподвижо, устало сидел на стуле, опустив плечи. Молоденький был разговорчивый:
- Ну как, мать, фриц не беспокоит? На всей улице вы одна остались.
- Да на днях двое приезжали на лошадях, сломали мне забор... Из моих бочек напоили лошадей. Изгадили мне воду.
- Да надо бы отравки сыпануть!
- Если бы знала, что заявятся... Ребята, а как же вы к Красным  казармам? Там же немцы.
- А нам немцы и нужны, - улыбнулся молоденький, при этом быстро взглянул на рюкзак и пошевелил на коленях автомат.
Старший все смотрел на нее, потом простуженным голосом сказал:
- Мамаша, а что же вы не эвакуировались? Все разбито кругом, бомба и в ваш дом попадет. И вдруг придут немцы...
Она с испугом взглянула на него:
- А вы разве отступите?
Он неохотно ответил:
- Да кто ее знает, мамаша? Вы бы знали, как трудно держим берег. Пока работает паром, вам бы уехать ночью...
- Нет, ребятки, я жду своего сынка. Их в Москве формируют и пришлют сюда. Он тоже говорил, чтоб я в Москве осталась. Но я сказала, что буду его ждать дома.
Старший удивленно:
- Мамаша, да как он вас найдет? Его же могут отправить и севернее города, защищать тракторный завод, и южнее. Скоро здесь такое заварится! Разве ему до вас будет?
- Нет, сынки, все равно придет. Он знает, что я жду. Придет он ко мне, мой Коля!

Ф О К У С

На рассвете через линию фронта со стороны немцев припоз мальчишка лет двенадцати. В траншее дежурил Лева Челидзе. Он было придремал, присев на корточки, когда сверху почти ему на голову свалилось что-то мягкое, копошащееся. Лева от неожиданности вскрикнул, вскочил на ноги и чуть было не надавил на спуск автомата.

На дне траншеи темнела маленькая фигурка и светились испуганные глаза.
- Ты кто? Откуда ты свалился? Ах ты дьявол! Да я мог тебя сейчас изрешетить! Чего ты молчишь?
- Дяденька, я оттуда приполз, из своей деревни, - дрожащим голосом проговорил пришелец. - Там сестренка лежит больная и бабушка. Кушать нечего.
- А ты не врешь? Тебя не немцы подослали к нам?
- Ни, дяденька! Я бы этих фрицев зубами загрыз. Они мамку расстреляли. И сестренка умирает. Дяденька, когда вы освободите нашу деревню?

Лева помолчал, раздумывая, потом сказал:
- Ладно. А ну арш за мной!
Он, чуть пригнувшись, не оглядываясь, быстро пошел по траншее, чувствуя сзади торопливые, легкие шаги.

Лева открыл дверь землянки, тихо вошел в темноту, ведя мальчика за руку. Шепнул:
- Ложись вот сюда, на мою лежанку. Чего ты дрожишь, замерз что ли? На вот хлебца, пожуй. Утром сообразим что-нибудь другое.
В это время раздался совершенно бодрый голос старшины Кольцова:
- Кого ты привел, Лева?
- А я думал, вы спите, товарищ старшина. Да вот хлопец припоз с той стороны. Говорит, фрицы там зверствуют. Мать расстреляли.
- Пусть отдыхает, - сказал Кольцов и тихо застонал: - У-у-у.

Неделю назад осколком снаряда ему задело плечо. Он не пошел в санчасть, надеясь, что зарастет и так. Но всю неделю пришлось быть в беспрестанном движении - полк готовился к наступлению, и рана не только не заживала, а с каждым днем разбаливалась все больше. Тут еще какие-то глупые происшествия в последние дни. Ефрейтор Бурлин, разбивая чурку, ударил по ней ложем автомата, тот дал очередь и прошил грудь ефрейтора.

А вчера... эта жуткая картина так и стоит перед глазами старшины... вчера солдат соседнего отделения, неосторожно прогуливаясь по траншее, попал на мушку фашистского снайпера. Пуля пробила ему голову. Солдат как стоял, так и остался стоять, только чуть облокотился на бруствер; глаза у него были удивленно раскрыты и рот приоткрыт, словно он хочет что-то сказать.

Эти воспоминания, и огонь в плече, и напряженное ожидание больших боев, и беспокойство за семью, которая жила в деревне за Волгой и где немцы тоже начали бомбить, - все это уже которую ночь не давало ему покоя.

Снаружи послышался свист пули.. Потом другая пуля звякнула о что-то железное, и раздался веселый голос Левы Челидзе:
- Давай, давай, фриц! Молодец.
Старшина с трудом поднялся, одернул гимнастерку и вышел из землянки.
Начинался рассвет. В траншее, привалившись спиной к стене, полусидел Челидзе. Он высовыввал лопату из-за бруствера и дразнил немцев.
- Фриц приглашал чай пить, я говорю: я вчера к тебе приходил, а ты, гад, убежал, - сказал Лева, широко улыбаясь.
З
лость поднималась к горлу Кольцова. Неужели безрассудная гибель товарищей никак не отучит людей от легкомысленной игры со смертью?
- Кончай свои дурацкие шутки, Лева...
- Надо же попортить фрицу нервы, Сережа. Скушно сидить без дела.
- Я тебе не Сережа! Извольте встать смирно, рядовой Челидзе!

От резкого движения рана всколыхнулась, ужасная боль пронзила тело. Лицо старшины побелело. Стиснув зубы, прищурившись, он навалился спиной на бруствер; потом тяжело оттолкнулся и побрел в землянку.
- Извини, Сережа, - донесся голос товарища. Лева вошел в землянку и остановился в дверях: - Извини.
Кольцов опустился на нары, откинул голову к стене.

В углу заворочался и закашлялся мальчик. Лева присел рядом с ним, обнял его за плечи.
- Как дела, малышка?
- Нычёго, - задумчиво ответил мальчишка на родном языке.
- За что убили твою мамку?
- Она нэ зказала, ще батька в партизанах ходэ.
- Давно батька в партизанах ходит?
- Давно. Як война началась.
- Ничего, Колян, завтра мы поймаем того немца, что убил твою мамку! И освободим сестренку с бабушкой.
- Завтра?! - воскликнул мальчик, догадавшись о наступлении. - А я вам покажу балку. Там камыш. Немцев там нет. А их пулеметы совсем в другой стороне. А рядом с нашим домом, в клубе, их штаб. Я покажу.
- Хорошо, Коля, завтра ты покажешь нам дорогу.

Кольцов чиркнул спичкой и зажег коптилку на маленьком столике. Землянка слабо осветилась. Кольцов посмотрел на мальчика. Обычный сельский паренек, с длинными, неровно подрезанными волосами, в серенькой рубашке навупуск, в коротких шатнишках, босой. И с настороженными, зоркими глазами.

На второй полке, над Левой и мальчиком, лежал молоденький солдат Ваня Фролов, только четыре дня назад прибывший к ним во взвод и еще не участвовавший ни в одном бою. Он вопросительно смотрел на старшину.
- Что не спишь, Ваня?
- Никак не могу, товарищ старшина. Какая-то тревога...

Кольцов ничего не ответил. Встал, прошелся по землянке, придерживая рукой плечо. Потом осторожно стянул с себя гимнастерку, присел и стал пришивать воротничек. Закончив работу, перекусил нитку и, подняв голову, встретился со взглядом Коли. Мальчик смотрел не по-детски серьезно и сурово. «Я в его возрасте был не таким», - подумал старшина, и острая жалость к искалеченному войной детству пронзила грудь. Он выдернул из иголки остаток нитки, с улыбкой посмотрел на мальчика; раскрыв рот, положил иголку на язык, пожевал и сделал вид, что с трудом глотает, состроив уморительную мину.
- Гы-гы... - мальчик неуверенно засмеялся.
- Товарищ старшина! - испуганно вскричал Фролов.
- Га-га-га-га! - захохотал Лева.
- Иде ж иголка? - спросил Ваня.
- Ты же видел, он проглотил.
- А ну покажьте.

Не успел Кирим дойти до двери, как страшный удар потряс землю. Взрывная волна  сбила Кирима с ног, комья земли градом разлетелись по землянке. Коптилка погасла.

Лева захлопнул дверь, спросил в темноту:
- Шо, доктор?
- Все ха-арашо. Па-амоги встать.

Снаряды рвались один за другим, то близко, то подальше, потолок раскачивался из стороны в сторону, скрипел и сыпал землю. Где-то наверху постанывал и скрежетал зубами Ваня Фролов.

Минут через десять все смолкло. Но это была лишь пауза перед боем.
- Приготовьтесь, ребята, - сурово сказал Кольцов и вышел из землянки. Кирим обогнул его и побежал по траншее.

Бруствер был разворочен, пулемет сдвинут в сторону и засыпан землей.
- Ваня, помоги поставить пулемет.
Фролов никак не мог подавить возбуждение, руки у него дрожали.
- Хорошо, теперь я сам, поднеси патроны.
Ваня ушел в землянку.

Слева устраивался Лева. Он разравнял землю на краю траншеи, положил автомат, ощупал в нише диски и гранаты.
Из землянки тащили ящик с патронами Ваня и мальчишка.
- Коля, иди в землянку! - приказал Кольцов.
- Я не буду там сидеть.
- Кому я сказал?! Ты видишь, что тут творится?
Мальчик неохотно пошел прочь, но около входа в землянку остановился и стал смотреть, что делается в траншее. Там уже было не до него.
- Проверь пулемет, Ваня, - сказал Кольцов, а сам стал раскладывать перед собой гранаты и диски; выдернул из кармана кисет, присел, привалившись спиной к стенке траншеи. Рядом опустились Ваня и Лева.
Ваня двумя руками подносил папиросу к губам и жадно затягивался, опустив голову. Пальцы у него словно свело судорогой.
- Я как коршун по свету скитался,
Для себя я добычу искал, - пропел Лева.

- Отставить песню, Лева.
- Все, завязал, товарищ старшина.

Издалека послышался гул моторов и голос взводного:
- Приготовиться к отражению атаки!
Кольцов выпрямился. В полукилометре от передовой из лощинки, подминая под себя кусты, поднимались танки. За ними мелькали пригнувшиеся зеленые фигурки.

Полпути танки двигались медленно, словно ощупывая дорогу, а затем стремительно стали набирать ход. За ними бежали, прыгая через кочки и рытвины, автоматчики.
- Сейчас я буду угощать вас по-одесски, гады! - весело сказал Лева.
- Огонь!! - донеслось сзади.

За спиной ударили пушки, слева и справа забили противотанковые ружья, застрочили пулеметы и автоматы. Передний танк словно споткнулся, сбился вбок, и тут же над ним начала густеть черная шапка дыма. Остальные продолжали идти, выбрасывая огонь. Снаряды со звоном разрывались то сзади, то с боков. Пулемет почему-то молчал.
- Стреляй, Ваня!
Фролов лежал грудью на краю траншеи, положив голову на вытянутые вперед руки. Из-под них сочилась кровь. 

 Кольцов приподнял его, опустил на дно траншеи, а сам приник к пулемету.

Немцы, рассыпавшись по полю, пригнувшись, забирали влево. Кольцов оттолкнул пулемет вперед и влево и с ожесточением надавил на гашетку.
- Дядя Сережа, дядя Сережа, - словно издалека донесся голос мальчика. Но он был рядом и толкался вбок.
- Пригнись, Коля! Подавай мне патроны.

Зеленые фигурки вдруг исчезли - то ли залегли, то ли скрылись  в низине. Кольцов отпустил гашетку. Но только смолк пулемет, фашисты, словно на пружинах, вскочили. К траншее, лязгая гусеницами, быстро приближался танк, хорошо был виден черный, противный крест. Кольцов, не спуская с него глаз, нащупал рукой связку гранат. А навстречу танку полз наш солдат. Снаряды рвались вокруг танка, один ударил ему в лоб, но он продолжал нестись, как ни в чем не бывало. Тут солдат приподнялся, взмахнул рукой - взметнулся столб земли, танк закрутился, разматывая гусеницу, и сразу несколько снарядов угодили ему в борт. И вмиг он окутался в клубы смрадной копоти и огня.

А остальные машины неожиданно развернулись и поползли назад. Опережая их, скакала немецкая пехота.
- За мной! Вперед! - послышался громкий голос справа.
- Ур-ра!

Кольцов видел, как бешено помчался вперед Лева, держа в одной руке автомат, в другой гранату. Кольцов вскочил на бруствер. Но тут страшный удар в живот швырнул его в траншею. Острая боль стянула поясницу. Кольцов скорчился, сноп света вспыхнул перед глазами и продолжал гореть. Почему-то открылась взору арена цирка, Олеся, висящая на трапеции; диски прожекторов крутятся, цветные огни вспыхивают и мечутся под куполом, в рядах хлопают и кричат; Шамо держит руку кольцова и радостно зовет: «Сережа, Сережа...»
 - Сережа! - четко раздается голос Кирима.

До слуха стали доходить выстрелы и крики: «Уррааа!», которые все удалялись и удалялись. Рядом всхлипывал Коля:
- Дядя Сережа, дядя Сережа! Пришел врач, он вам поможет. А я побегу, там сестренка и бабушка. Дядя Сережа, ладно?
- Да-а, мой мальчик...

Кирим наконец оттянул руку Кольцова от живота:
- Ай-яй, товарищ старшина, что ты наделал.

Кольцов улыбнулся краешком губ, не открывая глаз, шепнул:
- Это не мой фокус... Кирим.

Приятная теплота разлилась по телу. Туман заволакивал мозг, снова мелькнула ярко-освещенная арена, и старшина тихо погрузился в сон.

ЧЕЛОВЕК  НЕ  ТОЙ  БИОГРАФИИ

За три дня до  праздника  «День танкистов» неожиданно вспомнили,  что нужно бы написать очерк о бывшем танкисте.  Литсотрудник  Саша Лавровский срочно позвонил в райвоенкомат.  Ему дали несколько фамилий с наиболее героическими биографиями. Выбор его пал на  Николая  Прокофьевича  Жданова, живущего ближе всех от райцентра.
- Хорошо, - согласился зам. редактора  Сисикин, - жми в военкомат и просмотри его личную  карточку.

Саша ознакомился с армейской карточкой  Жданова и выписал кое-какие данные: старший лейтенант запаса...  с первых дней участник Великой Отечественной войны, командир танка «Т-34»... награжден орденами «Красной звезды», Славы II и III степеней... О, настоящий герой.  Кандидатура вполне подходящая. В настоящее время он работает трактористом в совхозе  «Ударник».
Вечером автобусом  Саша должен был поехать в совхоз, за вечерним чаем провести приятную беседу с героем, а утром вернуться в редакцию с материалом для очерка.

Приготовившись к поездке,  Саша на всякий случай позвонил в контору совхоза. Ему ответили, что Жданов еще утром уехал в какой-то колхоз покупать хлеб и что вернется только вечером, а может быть, и завтра утром.
Это рушило все планы.  Сисикин нервно говорил, что все равно надо бы поехать, в крайнем случае можно будет поговорить с его родными и с начальством.
Все-таки поездку отложили.

Утром Саша связался с конторой. Жданова не было. Через два часа позвонил снова: все еще не вернулся.  Это было уже настоящим бедствием. Газета была полностью сверстана, только на второй полосе пустовало место для очерка Лавровского.

Он снова соединился с военкоматом и попросил срочно назвать бывшего танкиста, проживающего в райцентре. Дали шлифовшика из РТС Ивана Терентьевича Овчинникова. Саша позвонил в мастерскую и спросил, как работает Овчинников.
- Замечательно, - ответил начальник мастерской. - Ежедневно выполняет норму на 130 - 140 процентов.
- Садись в машину,  -  сказал Сисикин,  -  через час чтоб  -  кровь из носа  -  был в редакции.

 «Газик» влетел на просторный двор ремонтной мастерской и остановился около больших дверей здания. Хлопнув дверцей, Лавровский зашагал ко входу в мастерскую, за ним, готовя на ходу фотоаппарат, семенил шофер Тимофей.
В одном из цехов им показали на Овчинникова. У станка стоял маленького роста коренастый, нескладный мужчина. Лавровский представился, сказал, что в цехе темновато фотографироваться, давайте выйдем на улицу, там и поговорим  -  и, взяв Овчинникова под руку, повел к выходу.  От неожиданного напора бывший танкист слегка растерялся. Саша объяснил,  в чем дело.
 
Они поставили его около своей машины  -  вроде бы возле какой-то техники. Щеки его были покрыты белесой щетиной, это немного испортит снимок. Но ничего, решил Саша, отретушируем.  Тимовей щелкал фотоаппаратом,  Овчинников неуклюже поворачивался и растерянно посматривал на корреспондентов маленькми глазками.
- В каком году вы попали на фронт?  -  спросил Саша.
- В сорок первом,  в сентябре.
- А сколько же вам тогда было лет?
- Семнадцать... Я добровольцем...
- Вы уже работали тогда?
- Да, на военном заводе в Астрахани. Наш возраст под бронь не попал. Меня вызвали в райком и предложили добровольцем...
- А потом?  Давайте быстренько.
- На другой день нас  отвезли под  Астрахань,  в курортное местечко Тинаки,  где формировалась часть, оттуда направили на  Харьков.  До Харькова не дошли,  бросили на Ворошиловград. Здесь приняли первый бой.  Я  был токарем,  поэтому меня записали в танковую часть.
- Так, первый бой. Давайте подробней.
- Нам приказали взять возвышенность.  Мы двинули в эту - тогда были лобовые атаки.  Немец как ударил сверху из пушек, мы откатились назад.  Нас опять в атаку. Как отступим  -  восемь-десять танков на месте остается. Потом отошли к станции Лозовая. Здесь в ночь на десятое мая нам зачитали приказ: всеобщее наступление. Ночью пошли на Харьков: танки и пехота. Двенадцать километров не дошли, нам говорят: немец отступил, его нет в Харькове. А он обошел нас и закрыл Донец, и мы очутились в кольце. Но сначала никто не знал этого. Сидим в селе Лобачи, приходит командир полка. Здоровый мужик. Подошел. Руки назад.  Мы встали.
- Садитесь, садитесь. - Он одной рукой машет, а другую за спиной держит.  -  Вы знаете, где мы находимся?  -  Вытаскивает руку из-за спины, а в руке из хворостинки кольцо. -  Вот где.
И приказал гнать танки в лесок, на  заправку.  
- Там стоят цистерны с горючим.  Будем прорывать кольцо.

Овчинников замолчал и выжидательно посмотрел на Сашу.
- Продолжайте, продолжайте.
- Подъехали мы к леску. Много народу и танки стоят. «Куда гоните?» - кричат нам. «Заправляться». Они смеются. Кругом окопы нарыты, а на земляных валах сидят ребята, окунают сухари в котелки с чем-то и едят. «Наливайте масла, садитесь с нами», - говорят. В цистерне оказалось подсолнечное масло.
- Почему?  -  с любопытством спросил Саша.
- Кто его знает, перепутали... Сидим мы, не знаем, что делать. Приходит какой-то человек, приказывает всем идти в балку,  будем, говорит, прорывать кольцо. Пошли в балку, там тыща людей. Человек говорит: «Сейчас первым пустим обоз, а за ним людей». Он дал ракету. Мы только поднялись из балки, а немец из пушек и пулеметов нам навстречу как долбанул и сверху начал бомбить. Только фланги успели скрыться, а середина осталась лежать. Отступили в хутор. А здесь народу  -  все рода войск. Посреди улицы стоит самолет, что-то у него поломалось, летчик сумел посадить. Мы подошли, помогли летчику вытащить пушку и пулемет, вырыли возле хаты яму. Пушку с пулеметом облили маслом и закопали в яме. Летчик приказал деду:  «Если наши придут - скажешь,  а немцам не говори».
Немец все сжимает кольцо и сверху бомбит.  Летчик говорит: «Как немцы будут идти, так я подожгу самолет».
Смотрим, наш кукурузник летит и опустился. Летчик говорит: «Пойду договорюсь с летчиком, перелечу с ним через Донец». В это время подходят к самолету три генерала. Один нам говорит: «Как только прилетим к нашим, пришлем танковый прорыв», - и полез в самолет.  Самолет одноместный, других привязали за шасси. И улетели.
- А  летчик?
- Летчик остался. Через год мы с ним встретились в плену.
- В  плену?!
- Да....
- А когда же вы в плен попали?
- А в этот раз.  Мы ночевали в деревне. Ночью ворвались немцы с собаками, стреляют, кричат, и погнали нас.
- И долго вы были в плену?
- До сорок пятого года. Нас освободили американцы.
- А награды у вас есть какие?  - спросил Саша, с ужасом чувствуя, что и эта тема ускользает. Может быть,  умолчать о плене, рассказать об одном из боев, за который он получил награду.
- Наград не было,  -  ответил Овчинников.
- Так... А в плену где вы были?  -  вяло спросил Саша.
- Сначала нас привезли в Польшу, в город Кельц. Там кто выдержит семь недель карантину - поедет в Германию, на работу. В сентябре привезли, а за зиму умерло с голоду и от дизентерии сто восемьдесят тыщ человек.  -  Овчинников откашлялся, понизил голос и продолжал вяло, глухо. - Кормили: утром три картошки, на бед гороховый суп, вечером чай и двести граммов хлеба. Повидло давали, сухое, а в нем червячки. Спали на цементном полу. Немец с нас все поснимал, как пригнали. Прижмемся друг к другу, утром проснешься - по этот бок мертвый и по этот бок мертвый. На тележке вывозили трупы. Нагрузим доверху, а двое сверху лягут, руки-ноги растопырят и держат, а двадцать пять человек тащат за город. Оттуда приносили кору, варили баланду. От голода почти не могли ходить. Во дворе около стены полежишь на солнышке, потом поднимешься - мутит, голова кружится. В барак три ступеньки было, никто на ногах не поднимался, на четвереньках вползали. В уборной присел - и сам  не встанешь... Потом нам на левой руке поставили штампы: кузнец - первый номер, слесарь второй, токарь третий - по специальностям - и повезли в Нюрнберг.  Две недели пробыли там... - он отвернулся, замолчал.
- А потом?
- Потом приехал купец, старичок, отобрал токарей, слесарей, сварщиков и повезли - тоже в Германию - в город Цвиккау, на паровозо-ремонтный завод. Шестьсот человек жило в лагере около завода. «Кто будет разговаривать с немецкими женщинами или рабочими - в концентрационный лагерь».  Когда союзники стали подходить  -  целые лагеря расстреливали.  Три года мы там жили. Тот летчик тоже попал к нам. Он две недели не дожил до освобождения: около  столовой была яма,  куда выбрасывали отходы,  он полез в нее,  и часовой его затрелил.
Над городом стали американские самолеты летать. Листовки бросали, бомбили. Нас загнали в подвалы, три дня сидели. Потом слышим, около входа остановился танк. Один говорит: «Я пойду посмотрю». Выглянул. Смотрит: звезда на танке. А у американцев тоже звезды были. Он как выскочит на улицу, кричит: «Наши!» Американцы, негры, тоже вылезли из танка. Хватают, целуют. Один здоровый негр как уцепил меня, сжал, чуть не раздавил.  Двинулись мы к заводу.  Часовые, немцы, с той стороны заперли железные ворота и не открывают. Танк выстрелил - не открывают. Тогда он развернулся и задом как толкнет.
Из Цвиккау  американцы доставили нас в Пирну,  где был наш пересылочный пункт. Отсюда нас кого куда. Я попал в танковую часть, мы первыми вошли в Прагу, потом служил в  Вене, до сорок седьмого года.  Здесь  меня снова приняли в комсомол.  В сорок седьмом демобилизовался.
- Та-ак... А, может быть, в лагере был человек, который объединял людей, организовал какую-нибудь подпольную группу?..
- Был. Командир подводной лодки, его звали Аксёненко Сергей. Он агитировал, чтоб никто не бежал, чтоб немцам не шли наперекор. Агитационную работу вел, чтоб выжить. Всё равно ничего не сделаешь, а наши должны были скоро придти. Он знал немецкий язык, его немцы хотели и поваром поставить, и полицейским, а он отказался, был сварщиком. Когда нас освободили, он взял команду на себя, организовал охрану лагеря. В других лагерях напились, их ночью эсэсовцы порезали...

Саша чувствовал, что всё это не то, ничего не подходит для героического праздника. Может быть, сделать  статью о трудовых подвигах бывшего  танкиста?!
- А вы здесь давно работаете?
- С пятьдесят четвертого года. Когда я демобилизовался,  вернулся в Астрахань. Женился.  А жена у меня отсюда родом.  Мы переехали.
- Работаете вы хорошо,  я знаю. У вас какие-нибудь трудовые награды есть?
- Нету...
- А грамоты, премии?
- Премии давали сколько раз, деньги. И грамоты. Щас я, значит, борюсь за звание коммунистического труда. Вот. В партию приняли.
- Давно?
- Да скоро год.
- Ну, хорошо, большое вам спасибо, до свиданья.
Гости сели в «газик» и помчались в редакцию. Овчинников стоял посреди просторного двора мастерской, маленький, нескладный, смотрел им вслед и, очевидно, чувствовал себя неловко от того, что не оправдал надежд газеты.


Когда Лавровский сообщил кое-какие данные из биографии шлифовщика, зам.редактора Сисикин в отчаянии взвизгнул:
- Нет, не то! Звони в «Ударник», спроси, как сейчас работает Жданов и сделай небольшую корреспонденцию.
Саша позвонил. В конторе была только учетчица. Она сказала, что ничего не знает, знает только, что он хорошо работает, всё лето держал переходящий вымпел. Саша выжал из нее  еще кое-какие данные, прибавил к ним выписки из военной карточки Жданова, разбавил всё это фантазией и написал.  Газета вышла с полосой,  полностью посвященной танкистам. На ней была крупная ТАССовская статья с фотографией,  стихотворение Симонова «Танк» и корреспонденция  Лавровского «В труде, как в бою».

Все сошло отлично. Но чем больше проходило времени с того дня, тем растеряннее и виноватее чувствовал он себя. Перед его глазами  постоянно стояла неловкая фигурка на просторном дворе мастерской. «Бедный русский человек, - с чувством думал Саша. - Кто, как не он, выдюживший такие страдания  -  и победивший!   достоин большого полотна. А мы гоняемся в ложных поисках какой-то кричащей героичности... А ведь выжить в эти ужасах и есть героизм.»

И Саша собирался взяться за большое полотно и все время откладывал, потому что  постоянно закручивали какие-то срочные дела:  доярка Иванова победила в соревновании,  кузнец Потапов изготовил какую-то сложную деталь...  А то  -  это ведь не совсем то,  да,  немного не то...